***

«Большая медведица нюхает небо, и звёзды выходят на бис»
— песня, которой я не услышал

Большая медведица нюхает небо,
И бесцветный воздух
Окрашивается октябрём.

Морда белой большой медведицы
Перемазана октябрьской краской,
Как город асфальтом твоих стоп,
Совсем как квартами островной печали
Наши прощальные письма
Друг другу,
Наши последние письма.

Это небо,
Лишь это небо теперь отмечено
твоим дыханием. А значит,
другого бы я и не выбрал;
почтальону сказал бы
вернуть отправителю
с метой
«адресат уже выехал,
готовьте набережные
к октябрьским» —
и без подписи.

                     Эльба

«Able was I ere I saw Elba»
— Известный палиндром

Её прохладная земля ещё хранит
Его следы.
И тень его ещё лежит на дальнем бреге
У воды.

Невольник славы, между домом и землёй
Был заточён,
Но не на запад, — к тихой Франции одной
Стремился он.

Настало время, ветром в парусе шумя,
Пришёл фрегат.
Поднялся на борт. Принял императорский легат
его приказ:
Отплыть тотчас.
Так мягкой ночью на излёте февраля
Она лишилась короля.

И он уплыл, чтоб не вернуться никогда,
Через запрет.
Но до сих пор она порой глядит ему вослед,
Хотя его давно уж нет.

Он поселён на острове другом
И окрещён врагом.
Во Франции царит теперь иной, а он
Безмолвною водою окружён.

Быть может, на излёте февраля,
В один из светлых дней,
Король вернётся к ней.

— Четырнадцатый день до декабрьских календ 2762, 1657 – 1720.
[18 ноя 2009, 16:57 – 17:20]

                     Давид
Давид нервно смотрит на небосвод,
небосвод молчит.
Давид закуривает и принимает смиренный вид,
небосвод горд, но беззвучен.
Давид скалится и сплёвывает в песок,
небосвод бросает пепел в его висок, пылью застилает пространный взор,
но ни звука не издаёт и вообще под пальму косит,
Давид недоволен, но как будто виду не подаёт,
и вообще он тогда не Давид, а Чеширский кот,
наружу мехом, улыбкой внутрь, пишет, если придётся,
на еврейский манер, задом наперёд, но зато считает до двадцати.
Небосвод, ему в беззвучный укор, всё равно молчит.

Через n лет Давид улыбается внутрь шире, чем Английский канал,
он все свои Терры давно открыл, в пабе его бартендер называет Анри,
но небосвод всё так же не собирается говорить.
Твою ж мать, — внезапно осознаёт Давид, —
так бы сразу сказал, ну в самом деле, старик,
и тогда небосвод до прямой речи снисходит:
я б сказал, конечно, но только ты бы тогда не понял.

— Пятнадцатый день до декабрьских календ 2762, 0927 — 0952.
[18 ноя 2009, 09:27 – 09:52]

                     ***
Смерть, как и жизнь, начинается с вешалки;
как сердце, бьётся пламенем свечи в чёрном подсвечнике,
том самом, что ты подарила мне
the day before the day before the Earth stood still.
иногда я думаю 'bout all that blood spilt,
'bout all those months wasted,
like, one day one finds himself in the Wasteland,
or at least in a desert, чёртов resort,
единственная пробирка в рядах реторт,
кавалерийская ала среди пеших когорт на дороге на Аримин,
а ведь завтра — через Рубикон, а как будто за ним и Рим,
вот только закрыт на карантин Аид,
и над обронзовевшим Хароном стоит согбенный
балеарский пращник Давид, географ подземных вод,
державный владетель, победитель бессчётных орд,
мимо него по мосту маршируют к святой земле
одна за другой когорты и единственная кавалерийская ала,
на майарском календаре на послезавтра отмечен день
«не услышал то главное, чего она не сказала».

— Пятнадцатый день до декабрьских календ 2762, 0914 – 0959.
[17 ноя 2009, 09:14 – 09:59]

                     ***
мы застряли здесь, девочка, никому не выбраться.
выкарабкаться бы, да не вымазаться, думали мы,
обшаривали пустые углы,
тщились спасительной мглы напиться,
так и не нашли ведь, кроме поганой метлы, ни зги,
в кармане долго не утаишь от себя иглы,
гуливера не спрячешь в толпе мелюзги,
и так кругами месяцы, а нам через переносицу бы вкривь и вкось переброситься,
белыми птицами перекинуться, белою рыбою обернуться,
да на луну молчать, а не выпью выть, как сейчас,
не врастать пó плечи в волчий час,
восточный ветер в крылья поймать и с ним лететь рука об руку,
ночевать в облаке, дневать в другом облике,
вечерами с восточным ветром молчать взапуски,
он нем, так и я ведь не человек-чат, он мигнёт заговорщицки,
рефлекторно киваешь ему в ответ, да, мол, внизу огонь, наверху свет,
волк не может через запрет, так и мы с тобой ведь давно не волки,
это всё кривотолки паутинами оплели потолочные балки,
посеребрили виски побелкой, напустили кошек и говорят: welcome,
только лунными нитями лжи их шиты, чай, а не лыком,
баба с возу долой – слышь, старик, подавай корыто.

                     ***

«Ich bin der Zorn Gottes.
Wer sonst ist mit mir?^*»
— Werner Herzog's Aguirre

Мёртвый Агирре прогрызается сквозь туман,
На четыре стороны шпагою джунгли разит,
Не разбирая пути,
Врезываясь в друзей и врагов, стреляет,
Да всё то ли в молоко, то ли куда там ему;

Мёртвый Агирре, мёртвая ярость в его глазах,
на его кирасе чёрная выгоревшая роса; волком на теплотрассе,
трассёром разрастается в расчерченные будто по рейсфедеру небеса,
вспенивает ножнами нескошенную траву,
ненависть — композитный лук, а его доля — сыграть тетиву.

Агирре, Гнев Господень, вздорным взором взрезает мрак,
князь свободы, обращается в его пальцах сталью песок,
но джунгли так и манят: давай, давай же, конквистадор,
пусти себе пулю в висок, забудь о большой земле,
самопровозглашённый аделантадо,
пролейся серным дождём на запретный сад,
вымарай грязь из своих рядов, если только не
думаешь, что где огонь, там и El Dorado.

---

^* I am the wrath of God. / Who else is with me?